Я живу. Провожу время, как обычно. Работаю. Я очень много работаю. Друзья постоянно меня жалеют. Я не позволяю им жалеть меня за то, за что им кажется, непременно нужно жалеть, и они отыгрываются на темы работы. «Бедненький Изуру, целыми днями в отряде крутится. Бывало, зайду, а ему и глаза от бумажек поднять некогда.» - это Момо, и тут же Мацумото: «И не говори, я вот заходила, звала его в гости, ну тогда, в пятницу, помнишь, собирались все? А он — ни в какую. Совсем в свою работу зарылся.» И переглядываются так понимающе.

А мне нравится работать. Встаешь утром — и на построение. Потом тренировка, потом командировки выписываешь, отчеты принимаешь, хвалишь, ругаешь, считаешь полотенца в душе, читаешь объяснительные опоздавших. Потом отряд уходит на обед. Я обедать не хожу, я вообще мало ем. Но во время обеда есть свободная минутка, когда можно заварить чай. У меня есть любимый чай, с апельсином и гвоздикой. Аромат от него — на весь кабинет, теплый такой, уютный. Можно посидеть немного, погреть руки о чашку, выгнать из головы все мысли... А потом снова:

- Кира-фукутайчо, тут бумаги принесли из шестого. Вы еще обедаете?
- Нет-нет, - отставляю чашку. - Давайте ваши бумаги.

А вечером я отпускаю ребят в казармы отдыхать. А сам смотрю на ровную стопку папок на столе и радуюсь. Работать можно часов до двенадцати, спать потом буду, как убитый.

Сегодня странный день. Никто не прибегает ни с какими бумагами, даже в отряде как-то тихо. С утра валит снег, замерзли все, что ли. В конце рабочего дня я остаюсь в кабинете один на один с пустым столом. Деваться некуда, завариваю чай и выхожу с горячей чашкой в руках на свежий воздух.

Мороз тут же забирается за ворот формы, пощипывает руки, ловит дыхание, превращая каждый вздох в легкое облачко пара. Я подношу чашку к губам, по груди разливается ласковое тепло. И уже не так холодно смотреть на прекрасную ледяную картину. Солнце заходит, окрашивая снежные шапки багровым пламенем, так похожим на цвет ваших глаз, тайчо. Луна появляется почти мгновенно, выплывает из-за облака, острая, ледяная, сердитая. На белый пушистый покров ложатся тени. Вы знаете, тайчо, на что похож цвет ваших волос? На тени на снегу. А бледное серебро лунных лучей на белом — это цвет вашей кожи. Так было всегда. Почему-то о самом значимом для меня человеке напоминают цвета и краски. Я помню, как Хинамори носилась с хаори Айзена, — она прижимала его к лицу и вдыхала запах. Вы ушли и ничего не забрали с собой. Я перебирал ваши вещи в кабинете. Я принюхивался, пытался вдохнуть самую суть каждого предмета, каждой безделушки. Но тушечница пахла тушью, кисть — деревом и лаком, а спинка вашего стула пахла только моим чаем и немного пылью. Вы ушли, не оставив запаха. Вас нельзя выследить, нельзя догнать. И мне остались только цвета. Интересно, есть ли что-нибудь, заставляющее вас хоть на миг вспомнить обо мне?

Айзен вежливо постучал и распахнул дверь. Бровь его удивленно приподнялась. Казалось, он привык уже не удивляться причудам своего бывшего лейтенанта, но Гин все-таки умудрялся его удивлять. На этот раз покои Ичимару напоминали странную сюрреалистическую картину — абсолютно белая комната, с потолка которой свисали на нитках разной длины странные шершавые черно-коричневого цвета шары. Шаров было много, и еще много было странного запаха, такого знакомого, казалось, но трудно узнаваемого. В центре комнаты на цыпочках стоял Гин, он принюхивался, откинув голову и, кажется, даже вытянув нос. Он поднял палец, прося подождать, принюхался в последний раз и, улыбнувшись, повернулся к Владыке.

- Вы что-то хотели?
- Зашел спросить, почему тебя сегодня не было на собрании.
- Я был занят, - улыбка Гина стала еще шире.
- И чем, разреши поинтересоваться?
- Вот, - Ичимару обвел рукой пространство комнаты. - Правда, здорово?
- Что это? Такой странный запах...
- Хороший запах. Это меня ваша рыжая научила. Нужно взять апельсин и утыкать гвоздикой. И он потом будет до~олго вот так пахнуть. - У Гина на лице появилось мечтательное выражение.
- Постарайся завтра все же присутствовать. - Айзену не нравился такой Гин. Подобные приступы случались у Ичимару очень редко, но в эти моменты на него совершенно невозможно было положиться. Выкинуть он мог все, что угодно.

Владыка тихо закрыл дверь и ушел по своим важным владыкинским делам. А бывший санбантай-тайчо качнул пальцем легонько ближайший коричневый шарик, принюхался, блаженно улыбнулся и пробормотал: «Тепло-то как... Будто бы и не уходил.»