Влажной кожей по влажной коже, пылающей от ощущения запретности и неприятия; преступление против морали на вкус оказалось похожим на сироп: горячий, липкий, и не такой, каким должен быть. Но неодобрительное эхо терялось за стонами, и вскриками, и именами, которые срывались с губ, розовеющих от желания, сплетенными с неразборчивыми словами, порожденными горящим неистовством, сделавшим их безрассудными, смелыми, откровенными до предела.

Шепот касался бледной кожи: требовательный, податливый, мягкий; противоречия, рожденные тенью, скрывающей то, что никто не должен увидеть, ядом, что укоренился в них. Уверенные движения, бесстыдно говорящие о его желании, их желании, желании другого; и дымка, скрадывающая различия, и невозможно понять, где заканчивается один и начинается другой, и, наверное, именно так все и должно было быть, как отступающая боль, что на краткое биение сердца остановила их движения.

Это не было запланировано, это не было привычно, это не было что-то, что они делали раньше. Это было случайно: ответ на вопрос, который им никто и никогда не задавал раньше, даже они сами. Были просто распаленное любопытство, поддразнивания, подшучивания и намеки, которые не должны были перерасти во что-то другое – не было нужды к этому переходу – как ходьбе не нужно перерастать в бег, а поцелуям – во что-то большее. Но это было, это случилось разум поспешно исчез в ночи, обещая вернуться куда позже.

И они не смогли не поддаться на провокацию, неприемлемую для всех, соблазну греха, что убеждал и улещивал, истекая ощущением опасности, от которого в их животах словно дрожали крылья темных бабочек и звуки рога, и смех самого дьявола.

И когда они лежали, выдохшиеся и усталые, они не смогли вспомнить, кто прижался к другому первым, чья облитая лунным светом кожа коснулась чужой первой. Им было все равно, и глаза цвета тысячи сокровищ, покоящихся на дне Карибского моря, говорили куда больше, чем можно было высказать словами, задавая вопросы, объясняя – беспорядочные чувства, которые они не могли озвучить, потому что их было гораздо проще понять так, как их объясняли они – прикосновениями, легкими, как перышко, поцелуями, заверениями, действиями, реакциями, слиянием того, что принадлежит ему с тем, что принадлежит ему.

Вина.

Мне жаль.

И даже зеркало отражает эхо одного голоса, потому что, лишь на этот раз, стекло позволило им – или может потому, что никакого стекла между ними не было – чтобы успокоить взвинченные чувства, чтобы смягчить удар, вызванный возвращением разума, чтобы подготовить их к неизбежному наплыву эмоций, настигающего одного, затем – второго.

Растерянность.

Большая часть предательского адреналина исчезла, но их сердца еще не успели вернуться к привычному ритму, все еще колотясь слишком быстро, слишком неистово, слишком осознанно, потому что этой ночью они согрешили, этой ночью они стали больше, чем друзьями, больше, чем братьями – они сделали это, сделали то, о чем другие могли лишь мечтать, фантазировать; они просто болезненно ясно осознали сделанный шаг. Но им нужно было сделать шаг назад – общество предписывало покинуть их новые места в жизни друг друга – и пока золото сливалось с золотом, близнецы наполнялись тем, чем один и другой были на самом деле, они становились тревожнее, более обеспокоенными, менее… беспечными.

Тела, что только что гудели от желания, любопытства, собственнических чувств, теперь были переполнены неуверенностью, которая была им отвратительна. И напряжение было слишком густым, гуще сиропа, и оно струилось меж ним итак медленно, что они не понимали, как еще не захлебнулись.

Это было просто любопытство, недоумение – почему другие считают это прекрасным, почему другие реагируют так, как реагируют каждый раз, как они притрагиваются друг к другу, обнимаются и почти целуются. Они не должны были закончить прикосновением кожи к коже, без барьеров дорогой ткани между ними, но они были слишком увлечены, и прежде чем они сами это поняли, они стучали в адские врата.

Ирония судьбы. Они были единым целым до того, как пришли в этот мир, и сейчас, когда они вновь стали единым целым, это вдруг оказалось неправильным, абсолютно неприемлемым, потому что даже если их клиенты представляли себе это, падали в обморок от их актерской игры, они никогда не допустили бы этого в реальности. Это должно было остаться фантазией, чем-то, гораздо более желаемым в своей недостижимости.

Они не выносили неловкого молчания, скользких ситуаций. Они всегда выбирали обстоятельства, которые могли контролировать, и взгляд, которым они обменялись – согласие, единодушие… понимание – и, в конечном счете, ощущение взяло верх, торжествуя над разумом, над логикой, над тем, что было правильно, и тем, что должно было быть. Пальцы, еще один раз, изучали территории, которые уже не были неизведанны, но их было приятно открывать вновь и вновь, и, когда все следы сожалений исчезли, потеряв смысл, и вздохи наполнили воздух, в то время как следы извинений стирались, теряя смысл. А потом они целовались, дыша воздухом друг друга, как утопающие, и не могли сопротивляться, не могли удержаться от погружения в глубины греха, потому что он был хорош на вкус, сладок и горек одновременно, и они не могли насытится им.

Искушение, вот что это было, и они поддались.

Осознанно.

Охотно.

Серебро лунного света заливало комнату сквозь просвет в занавесках, освещая, как один сливался с другим, как на вздох одного отвечает стон другого. Ненасытно. Они всегда избавлялись от того, что было не интересно, а тишина и отсутствие прикосновений были скучны, так что они с головой окунулись в звуки, и ощущения, и жар, и прикосновения, и ровные, текучие движения, которым позавидовали бы даже боги.

Они были единым целым. И они были идеальны. Идеально греховны.

Идеально несовершенны.

Нам нужно остановиться.

Те же слова, то же напряжение, то же желание, но они не могли перестать встречать друг друга на полпути, не могли перестать давать и брать, не могли перестать изучать все новые границы. Они не могли перестать думать о том, как еще взвинтить ощущения, о том, как все это кончится… если это кончиться.

Это было планирование по нисходящей, и они попались, и у них не было ни малейшего желаний сбежать, потому что они не знали ничего лучшего, потому что отступление было скучным, а это – нет. Все – от ласк, парящих прикосновений, почти поцелуев, намеков, незнакомых соблазнов – свелось к этому, и в миг неясности, беззаботного забвения, все было куда более понятным, все было прозрачнее, чище, и они ликовали. Им не нужно было мнение других, им не нужно было чье-либо одобрение, они могли оставить это для себя и врата, что однажды были открыты, вновь были накрепко заперты, и они утонут в своем грехе вместе, потому что так и должно было быть. Всегда вместе. Всегда вдвоем. Никогда в одиночку.

Торопливые поцелуи, жаркие прикосновения, бесконтрольные желания достигли пика, и, наконец, успокаивающиеся дыхания в угасающей тьме, когда луна приветствовала поднимающееся солнце. Два сердца не бились в одном ритме, но напевали балладу, дополняя голоса друг друга, и сквозь полуопущенные веки, сквозь туман завершенности, они улыбнулись друг другу сонно и удовлетворенно, все еще симметрично прекрасные, все еще уникально идентичные, окончательно примирившиеся в душе с проступком, за совершение которого они не будут себя корить.

Утро вечера мудренее, и то, что ночью ввергало в отчаяние, сменилось легким самодовольством и осознанием того, что их двое против одного.

Хикару и Каору против мира.

Потому что так обстояли дела. Так все и должно было быть.

Ты – мой дражайший грех…

…и мой секрет, хранимый лучше все остальных.